[Show slideshow]

Андрей Кончаловский о личной жизни рассказывает скупо, а вот о кино говорить может бесконечно долго. Сейчас в российский прокат выходит его картина «Рай», за которую Андрей Сергеевич уже был удостоен «Серебряного льва» за лучшую режиссуру на 73-м Венецианском кинофестивале в сентябре прошлого года, а также получил еще несколько наград на других фестивалях. Она попала в шорт-лист американской кинопремии «Оскар» в номинации «Лучший фильм на иностранном языке».
Действие в картине происходит в годы Второй мировой войны во Франции и Германии, главные роли исполняют Юлия Высоцкая, Виктор Сухоруков, Петер Курт и Филипп Дюкен.
Андрей Кончаловский рассказал нам не только о том, как работал над фильмом, но и о своем понятия «рая».

Разница
— Андрей Сергеевич, ваш фильм «Рай» с самого начала замышлялся, как международный проект. Есть различие между работой российских и заграничных актеров и создателей кино?
— Разная ментальность. Но сложность заключалась еще в том, что люди, работающие у меня в группе, во-первых, никогда не смотрят на часы — не думают о том, когда закончится съемка. Они работают эмоционально вовлеченными. А в Германии – либо прямо, либо поперек, а по диагонали ничего не происходит. Например, им было странно, что мы могли задержаться на два часа. Или, наоборот, мы могли отработать сцену вместо 12 часов – за шесть. Приехали, сняли — и закончили. Мы уехали, а они остались сидеть еще, дорабатывать свою зарплату. Многие вещи им были непонятны. В этом смысле две ментальности не совпадают. Я бы даже так сказал: мы их понимаем, а они нас – нет. Это касается технических вещей. Что касается артистов – никаких проблем не было. Все, что надо было делать – они делали.
— В фильме охвачены серьезные исторические события. Какими документальными источниками вы пользовались?
— В нашем распоряжении были все доступные источники, были консультанты всякого рода. В концлагере (часть истории разворачивается именно там. – Прим. авт.) могло быть все, что угодно. Там были и кинотеатры, и публичные дома, и так далее. Это был город со своими общежитейскими правилами — но одновременно с этим любой человек мог умереть в любую секунду. Разница между этой жизнью и той – ценность человеческой жизни. Она никакая. Когда так происходит, то возникает какое-то другое представление о свободе.
— Как, думаете, немцы воспримут ваш фильм? Санкций не боитесь?
— Боятся санкций – это накрыться подушкой и никуда не выходить. «Пустят – не пустят». Ну, не пустят сначала — потом все равно же пустят… Мне кажется, что немцы будут смотреть на эту картину с некоторым ужасом — оглядываясь и боясь сказать, что они думают по этому поводу…

Рай
— Вы верите в рай и в загробную жизнь?
— Я не могу вам ответить прямо на этот вопрос. Иногда верю, а иногда – нет. Я могу сказать словами Сергея Капицы, что я – православный буддист. Рай начинается, еще пока мы живы. Вы можете в него попасть, если у вас гармония внутри. Рай — понятие объемное. А что там происходит дальше после нашей жизни — мы не знаем. И, слава Богу, что не знаем…
— Вы затронули тему Второй мировой войны, не показывая при этом боевых действий. Будете ли снимать кино о другой войне — о современной?
— Я не считаю своим долгом снимать обо всех ужасах, которые происходят на земле: в Сирии, Ливии, Судане… Очень много мест на земле, где происходят страшные катастрофы, разрушаются человеческие жизни. Но мне кажется, что назревает другая проблема – мировой войны из-за воды. Уже многие организации на эту тему выступали. Это более глобальная тема, которая меня интересует. Но это — немного другая история…

Жизнь
— Как вы думаете, меняет ли фильм человеческое мировоззрение?
— Я не думаю, что какой-либо фильм вообще что-то когда-нибудь может изменить. Или что литература могла бы что-то изменить. Мы тогда вообще жили бы в раю. Уже столько великих произведений создано, а мы все как-то далеко от идеала. Глобально фильм изменить не может ничего, но дать пищу для мыслей и рассуждений он может. Вы знаете, что зрители делятся на тех, кто ест в кино попкорн, и тех, кто не ест. Вот мы с Юлей (супруга Андрея Кончаловского Юлия Высоцкая. – Прим. авт.) делаем фильмы для тех, кто не ест попкорн. Я, кстати, постараюсь, чтобы он на время проката нашего фильма не продавался. И вот тут как раз возникает другой вопрос…
— Какой?
— Зачем зритель ходит в кино? Он, может уходить после просмотра фильма в хорошем настроении – или, наоборот, полным светлыми слезами. Но потом он встречается с реальностью — в троллейбусе или в метро — и жизнь берет свое. Мы продолжаем жить жизнью, которая была «до». Есть очень небольшой процент людей, на которых искусство может оказать радикальное влияние в их жизни. Когда люди увлекаются каким-то произведением искусства, они хотят вернуться в детство. Детство в данном случае означает, что они верят в то, что происходит на экране. И вот это детское живет в каждом человеке. Он переживает, как ребенок. Лучше детских лиц на хорошем спектакле я ничего никогда не видел. Полная вовлеченность. И если фильм понравился, то он понравился не голове, а сердцу, душе. Чему-то такому, чего словами не объяснить. Мне дороги все те люди, которые смотрят мое кино. Даже если их очень мало. Одно время у меня была такая история: мне хотелось, чтобы все люди мои картины смотрели и все любили. Но это практически невозможно, поэтому сейчас мне интересно другое. Не все мои фильмы могут воспринимать. И это не обязательный пункт.
— Завершился Год российского кино. Какая из работ вас восхитила и удивила?
— Вы знаете, я кино не смотрю. Не потому, что мне лень, а потому что я — эгоист, честно говоря. И самодостаточен. Я хочу посмотреть кино тогда, когда — через год или два — кто-то вдруг скажет: «А ведь это очень хорошая картина!» Она должна пройти какое-то испытание временем, и тогда ее я посмотрю. Может быть. Но это не значит, что я не имею представления о том, что творится в нашем кино. Я вижу молодых людей, я с ними встречаюсь, общаюсь. И думаю, что у нас очень счастливая пора в кинематографе. Во-первых, сейчас время свободы от 90-х. Потому что в те годы снимали то, что нельзя было снимать до 90-х. Но это был такой уровень правды, который можно назвать чернухой в какой-то степени. Потом был момент, когда нам надо было снимать «как у них» — то есть, в Голливуде. Об этом у нас говорили даже чиновники – надо конкурировать. А Голливуд не снимает американского кино – он снимает продукт, который к этой стране имеет маленькое отношение. Это смешно все было. И вот после всего этого возникла школа режиссеров, которые не снимают продукт, а пытаются выразить себя. Возникло авторское кино, русское кино — как хотите, назовите. Мне и самому сейчас интересно снимать не то, как человек играет, а то, как он живет.

Валерия Хващевская