Звезда театра и экрана отмечает 60-летний юбилей. 

Для миллионов поклонников советского и российского кино актриса Евгения Симонова – это Маша Попова из фильма «В бой идут одни старики», Катя Снегирева из «Афони», Принцесса из «Обыкновенного чуда».

Работу в кино Евгения Павловна совмещает со службой в театре имени Маяковского, куда она пришла сразу после окончания театрального училища имени Щукина.  Накануне своего 60-летия Евгения Симонова  рассказала о «закулисье» своей творческой жизни.

— Фильм «В бой идут одни старики», в котором я сыграла молодую летчицу Машу Попову, показывают каждый год на майские праздники. Он снимался в 1973 году. И уже 43 года прошло с тех пор. Но фильм живет. Почему? Во-первых, там бессмертная тема, вечная, и она будет интересна нам всем, пока будет жить память о подвиге, который совершили люди в Великую Отечественную. Картину снял замечательный и очень талантливый режиссер Леонид Федорович Быков. Она сделана искренне, с огромной любовью и высоким знанием своей профессии. Кино быстро стареет, а фильм «В бой идут одни старики» живет своей жизнью. Новое поколение может уже не узнать актеров – мне в этом году будет 60 лет, на съемках – всего 18. Для меня этот фильм – мое начало в профессии, а это — самое бесценное в жизни. И начало было прекрасным. Быков создал удивительную атмосферу на съемочной площадке, мои партнеры – артисты со всего Советского Союза. Вано Янтбелидзе — грузин, Рустам Сагдуллаев – узбек, было много ребят из Белоруссии. И была поразительная атмосфера любви друг к другу. И сознание того, что, несмотря на молодость, наша миссия — очень важна. Это было нашей попыткой отдать хоть сотую часть долга людям, которые воевали в Великую Отечественную.

Театр

— Театр – это то живое общение, которого нет ни в кино, ни на телевидении… Я пришла в театр в 76-м году – в театр имени Маяковского, сразу после окончания училища имени Щукина. И это был период, который потом обозвали застоем. Но это было время фантастического расцвета театров. И попасть в театр Маяковского – это было величайшим счастьем. Еще студенткой я снялась в семи картинах. И какое-то время я много снималась. Но театр стал вторым домом, а иногда был и первым… Театр — чтобы там ни происходило — это счастье. В нем я прожила 40 лет.

Когда я пришла в театр, им руководил Андрей Александрович Гончаров. Грандиозный режиссер и личность. И в театре была одна из лучших трупп в Москве. Было старшее поколение, которое работало еще с Охлопковым, было среднее, которое мне казалось очень взрослым и совершенно недосягаемым – это Джигарханян, Лазарев, Немоляева, Доронина. А ведь им в 76-м было чуть больше 40. И было молодое поколение – Гундарева, Костолевский, Шендрикова – их имена знает широкая публика. А еще — Володя Ильин, Саша Ильин… Этому поколению было до 30 лет. И это было такое время в театре, которое было насыщено творческим и жизненным кипением. Было огромное количество романов в театре! Помню, была первая репетиция, когда мы вышли на сцену, а там все время в кулисах что-то происходило: кто-то ругался, кто-то целовался, выясняли отношения, все время была атмосфера кипучей жизни…

«Чайка»

— Первый спектакль, в котором я играла в театре Маяковского, назывался «КПД одержимости». Он прошел достаточно незаметно – это была пьеса на злобу дня. А моя профессиональная судьба началась со спектакля «Чайка» по пьесе Чехова. Режиссер – Александр Вилькин. Я была назначена на роль Нины Заречной. Роль безумно сложная. Там есть такая хитрость: первый, второй и третий акт – Нина молодая. И играть ее должна молодая актриса. А между третьим и четвертым актом проходит два года, а для Нины — целая жизнь. И в последнем акте она появляется совсем в другом качестве. И вот там мне смертельно не хватало ни человеческого, ни профессионального опыта. Репетиции были — как отдельный спектакль… Аркадину играла Татьяна Доронина. И наблюдать за ней на репетиции было фантастически интересно!..

Бунт

— Рядом с Татьяной Дорониной было невероятно трудно существовать. Когда мы выходили вместе на сцену — я в физическом смысле пыталась удержаться за декорации, за мебель, потому что я чувствовала, как меня каким-то потоком уносит к кулисе, и я все время была спиной к зрительному залу в тех сценах, в которых мы были с Татьяной Васильевной. И была одна такая мучительная сцена — это был конец третьего акта. По Чехову Аркадина после нее уходит. Татьяна Васильевна решила, что она в этом месте не будет уходить. И придумала этюд. Показать его не смогу – это невозможно, хотя я 40 лет работаю в этом театре. Но расскажу о нем. Я выскакивала из кулисы на сцену, а она стояла рядом с Тригориным. Я видела их и должна была тут же отвернуться, как мне Татьяна Васильевна велела. И я как бы жду, что она уйдет. А потом я снова поворачиваюсь, а она осматривает меня с головы до ног. Потом она брала его за волосы, откидывала его голову, смотрела на его лицо, потом бросала его голову. И в ее взгляде, фигуре, в каждом движении была тоска и сознание того, что любовь и тяга к этому молодому существу сильнее ее чар. Но, тем не менее, все равно создается впечатление, что, в конце концов, она победит, и Тригорин никуда от нее денется. Потом она как бы ему меня отдавала. И под гром рукоплесканий уходила в длинный красивый проход. И тут я начинала своим писклявым высоким голосом кричать свой текст. И меня, естественно, никто уже не слушал. Доронина ушла со сцены, и зрители вставали, чтобы идти в буфет, поскольку в зале делать было уже нечего. И в какой-то момент я поняла, что, если хочу быть артисткой — должна противостоять этому насилию. И придумала, как мне показалось, совершенно феерическую вещь. Я решила, что выскочу из-за кулис, посмотрю, отвернусь и больше не повернусь к ним. И тогда Татьяне Васильевне некому будет вот это все показывать, ведь я не буду на нее смотреть в этот момент. И она, не солоно хлебавши, уйдет. Я ужасно волновалась, когда настал мой «час икс». Я выскочила, отвернулась и стояла так долго, что в зале начался шум, зрители подумали, что возникла какая-то неувязка. А я стояла. И для меня это была вечность. Потом я услышала шаги, и – о, ужас! — они не удалялись, а приближались! Доронина подошла ко мне, взяла меня за руку, повернула — и дальше сыграла так, как никогда. Потом она меня отшвырнула так, что я практически улетела обратно за кулисы. А сама под шквал аплодисментов ушла. Я была повержена, я рыдала, не смогла сыграть четвертый акт – ведь там я должна была плакать, а у меня уже не было слез… И после спектакля, когда я все еще рыдала в кулисе, услышала голос Татьяны Васильевны: «Передайте этой артистке, что плакать надо на сцене!» Но это были те поражения, которые стали настоящей школой выживания.

Каренина

— Был у меня такой водораздел в творчестве — в виде моноспектакля, он назывался «Исповедь Анны», по роману Толстого «Анна Каренина». Автор инсценировки – Андрей Эшпай (муж актрисы – от ред.). В экранизациях романа теряется огромное количество текста, мыслей Анны, самого Толстого. И вот Андрей Эшпай «вытащил» эти монологи и поставил спектакль. Чистого текста у меня было — один час пять минут! Но даже учить его было сплошное наслаждение. Это был спектакль актрисы и двух монтировщиков — потому что декорации были большие. И они со мной выходили на поклон, и зрители шутили: «А, это — Вронский, а это — Каренин». Они крутили круг на сцене — и декорации менялись. В центре оказывался то собор, то карета, а потом появлялось колесо, как на картине Леонардо да Винчи. Я заходила в него — и оно начинало вращаться в разные стороны. А потом оказывалось, что круг крутится, но меня в нем уже нет… И это было очень красиво — как будто душа Анны Карениной ушла не вниз, а вверх… Самое страшное в спектакле – быть одному на сцене… После этого спектакля — мне было 43 года, то есть, 17 лет назад, ужас! — после этого, у меня были удачи и неудачи, но мне уже ничего не было страшно. Я готова была броситься в любую пропасть. Через какое-то время я стала репетировать даже какую-то 90-летнюю старуху. Я понимала, что могу провалиться – но уже страха перед этим не было. Это Андрей мне очень помог: он дал мне свободу!

Зрители

— Разные спектакли принимаются зрителями по-разному. Конечно, ты стремишься к соединению со зрительным залом. И есть спектакли, когда зал вдруг встает в едином порыве в конце действия, и это — самое большое счастье… Бывают спектакли, которые не дотягивают до такого приема, и тогда ты получаешь только то, что ты заслужил. Но зритель всегда прав. Например, Нину Заречную в «Чайке» я играла плохо. Это было общепризнано всей критикой, после чего я перестала читать критические статьи, и не читаю их уже сорок лет – вообще. Я играла в спектакле по пьесе Эдварда Радзинского, который назывался «Она в отсутствии любви и смерти»… Спектакль производил очень сильное впечатление, потому что в конце герой погибал. Однажды я вышла после спектакля, стоят две девочки. Одна вообще не могла говорить от слез, а вторая спросила: «А он что, правда, умер?» Я растерялась и говорю: «Ну, да…» Она: «И что, нет никакой надежды?»… Вообще, актеры и режиссеры — это люди, которые про театр могут говорить бесконечно. Иногда даже происходит значительное — может быть, трагическое — событие в той жизни, которая за стенами театра. И у тебя есть какая-то актерская компания, которая быстро и плотно обсуждает то, что произошло. А потом кто-то: «А как там репетиция? А как сыграл спектакль?» И как-то — хоп-хоп — и пошло про театр, про театр, про театр… И это все потому, что театр — это то, чем мы все живем…

Мария Донская