29 апреля 1999 года трагически погибла тверская поэтесса, журналист, много лет проработавшая в областной молодежной газете «Смена», Галина Безрукова.

…В эти дни почему-то всегда вспоминаю Галю Безрукову. Любила она набрать березовых веток с набухшими почками, принести в редакцию, аккуратно остричь и поставить в воду, в бутылку из-под молока, а еще лучше — в вазу. Ветки в тепле оживали, распускались клейкие листочки…

Еще любила она беспородные цветы. Сорвет утром, идя пустырем в редакцию, самые простые, подзаборные: морковник какой-нибудь, иван-чай, дудку рогоза, нивяник, луговую герань, колючую кисть репейника и поставит в вазу у своего стола. Очень это около нее смотрелось…

В газете

Всегда отделял сотрудницу газеты «Смена» Аркадьеву-Ольгину-Асину (творческие псевдонимы) от поэтессы Галины Безруковой и того лирического «я», что грезилось при чтении ее стихов… Быть может, кто-то напишет и о жизни «то библиотекаря, то ретушера, то корреспондента и даже заведующей отделом писем» сгинувшей в Лету газеты «Смена». Докопается до родовых корней в чувашском селе. Поведает об отце, славном офицере советской армии, известном в Твери краеведе, и о маме. Напишет о ее школах (семья офицера, как нитка за иголкой, тянулась за ним с места на место) и Загорском художественно-промышленном училище игрушки, о жизни в Лесосибирске, на Енисее, куда она уехала по окончании училища… Вспомнят и о работе в Твери, «в организации», где она писала «белым по красному» плакаты, о ее окружении в «Смене». О верных друзьях и неверных прихлебателях, о горьких увлечениях и драмах «ничейной птицы», из хвоста которой «умелые стрелки» и «орнитологи», походя, выдирали самые яркие и красивые перья. О той, что часто и по-детски обманывалась, и той, которую также часто обманывали. О своей жизни она всегда писала и говорила с горьковатой и грубоватой иронией, и, скажу откровенно, в качестве сотрудницы газеты Асиной Галина бывала мне не очень интересна.

В Галкину светелку с попутными ветрами залетали московские мэтры Николай Старшинов и Владимир Костров, Евгений Храмов и Сергей Луконин. Засиживались здесь и наши: Рябенький, Прозорова, Карасев, Устьянцев, Клюев, Роженков, Штубов. И художники: Борис Федоров, Николай Дочкин, Камардины и другие, о ком она писала. Когда кто-то из нашего окружения говорил, что заходил к Галке, все сразу понимали, о ком речь. Последние лет 20 она почти никуда не выезжала, редко печаталась, издала при жизни всего две книжки: одну в Москве и одну в Твери стараниями Александра Душенкова, но имя ее хорошо знали в стране. Где бы ни называли Тверь в литературной среде, все тотчас вспоминали: «А, у вас Галина Безрукова живет…»

И сегодня ее стихи любят, помнят и поют. Тираж книги «Ничейная птица», изданной в 2010 году стараниями друзей-сменовцев Вихрова и Куликова с предисловием Е.Клюева, разлетелся мгновенно. В ее стихах судьба одинокой талантливой русской женщины, прозябавшей со своим большим, так до конца и не востребованным талантом в провинции. Галя так и не вступила в Союз писателей, будучи лауреатом премии "Литературной России" (1977), участницей VII Всесоюзного совещания молодых писателей (1979), печатаясь в журналах «Знамя», «Кругозор», альманахе «Поэзия» и других, не раз выступая по Всесоюзному радио. Когда ее спрашивали об этом, она отвечала с вызовом: «А оно мне надо?» Всегда чувствовала пропасть между судьбой и талантом и подчеркивала это особой интонацией.

Искренне радовалась приходу гостей в ее светелку: «А! Миня пришел! Ну, давай, рассказывай!.. Где был, че видел!.. А вчера Женька Клюев забегал, Хорь с Варламом заходили, Куюкина заглянула… Потак с Уруфьевым пьяные забрели… Че было дак…» На радостях раскуривала папироску, а сама скоро гасла, если новостей не имелось. Я новостей из инобытия не носил, жизнь моя тоже не блистала событиями, а о поэзии и творчестве Асина предпочитала помалкивать. Мне скоро становилось скучно в ее «светелке», заваленной подшивками пожелтевших газет, лохмами напоминавших старые сыроежки. Неизменная пепельница на столе, с торчавшими в разные стороны окурками, керамическая ваза, откуда торчали увядшие цветы. И старый стол, застеленный газетной бумагой с марганцовыми медалями от дешевого вина, в утробе которого предательски поговаривала несданная стеклотара. Вскоре Безрукова углублялась в постылые заботы Асиной, или Ольгиной. Прибегали снизу, от Душенкова, торопили с материалом. Я в такие минуты старался незаметно от нее слинять. Сам натерпелся от газетчины. Асина, повторюсь, была особой скучной, молчаливой, поутру мрачно занятой, с опаской получить нагоняй от начальства, с желанием поскорее отвести урок. Из экономии курила дешевый «Север», позже — «Беломор». После сдачи газеты и встреч с друзьями оживала, становилась обаятельней, живей, но ненадолго. К вечеру совсем увядала и нередко высиживалась в редакции часов до 9-ти, пока не набиралась решимости дойти до дома.

Поэтесса

Чтобы поговорить с Поэтом, нужно было подгадать время. О своих стихах говорила с иронией, читать их первому встречному, как любят читать поэты, держа тебя за пуговицу, чтоб не сбежал, не любила. Разве что-нибудь ироничное: «Пошел ты к черту!», — я сказала!..» И никогда: «Любить тебя. Любить опять. Любимый, больше нету силы!» Где слишком много личного, трагически пережитого. («Еще не хватало!») Она ведь и писала стихи только дома, запершись в комнате, будто совершала что-то стыдное, а если мешали, шла в туалет, о чем признавалась с усмешкой и плохо скрываемой досадой. В туалете можно покурить, почитать, помыслить о вечном. И послать оттуда в сердцах подальше, как она любила в подобных случаях: «А пошли вы все!..»

Другое дело ее лирическое «я»! Но вот оно-то и сидело в высоком терему, куда допускались редкие счастливцы. Туда нужно было допрыгнуть, обыденная кляча или рабочий конь здесь не годились, требовался Пегас или Конек-Горбунок.

Ее увлечения начинались внезапно и бурно. Случалось, она пропадала из редакции, не упредив никого, потом звонила своему «шефу» Юре Яковлеву, просила прикрыть. Если сбегала надолго и далеко — звонила домой, рассекречивалась, просила дать отпуск. Ей все прощали. Редакторы Валерий Кириллов, потом Дмитрий Фадеев, понимая масштаб ее дарования, скрывали побеги, говорили, что она в административном отпуске, болеет, в командировке, а своим жаловались, что «Галина опять отмочила». Появлялась тихая, виноватая. Молча, шла к редактору на ковер. Тот прощал. Она поднималась наверх, в светелку, о случившемся не делилась ни с кем, будто ничего и не произошло. А потом появлялись стихи:

Какие-то птицы как летом поют.

Но в горлышках птичьих горчинка.

Ты пут испугался. А не было пут.

Была-то всего паутинка.

Или:

В дом войду, не зажигая света.

Вволю до икоты пореву.

…Ничего. Переживу и это.

Надо пережить. Переживу.

Вот за такие стихи все ей и прощали…

В газете «Смена» она и проработает до своей гибели в 1999 году. Там и напишет: «О Господи! Чем я в «Смене» только не была! Ретушером, библиотекарем, письмоводителем. Корреспондентом. Даже зав. отделом писем.

С какими людьми работала! «Иных уж нет. А те – далече». А я сижу, как старый пень. И радуюсь, когда к нам в редакцию забредают люди просто пожалиться, поплакать в жилетку, чайку-кофейку попить…

А еще хочу вам доложить, что я – Асина, Ольгина, Аркадьева – все же Галина Безрукова. И в некотором роде пишу стихи…»

Горькие строки. Газета все больше отдавалась объявлениям, рекламе, глупому пиару, все реже здесь печатались стихи, духовное поле сужалось, все чаще чувствовала себя ненужной. Пожалуй, и мне хватит об Асиной-Ольгиной-Аркадьевой, о Галке. Далее о Безруковой, ее лирическом «я». О том упрямом, дерзком, страдающем, снедающем демоне, что жил в душе и составлял ее незримую, «несообщаемую» сущность. Кого она выпускала на волю, как джинна из бутылки. На очередную пытку-попытку стать счастливой. А потом снова садилось за постылый редакционный стол.

За строчками стихов, конечно же, фоном, вне резкости, как говаривали прежде фотографы, проглянет и реальная жизнь Галины Безруковой (а как же иначе-то!), но нас будет интересовать жизнь «ничейной птицы», «ненужного цветка, «прижатой дверью травинки», «непрочной паутинки», которая так никого и не смогла удержать.

Скажу честно, по моему глубокому убеждению, жизнь корреспонденток Галки Асиной, Ольгиной и Аркадьевой и съела жизнь поэтессы Галины Безруковой…

Стихи

Стих Безруковой точно и ярко изображает «чувства» природы, ее повсюду разлитые духовные приметы. Он запечатлевает стремительно проходящее северное лето. Вчера еще «берез кора слезоточила», а сегодня уже «одуванчик отцвел». А вот уже «березы разомлели от жары», и одуванчики стали, «как мыльные шары». Погостил на языке «недозрелой черемухи вкус», и уж небосвод «стращает тучей косарей». А вот уже «линяет лето», горит «лампадой георгин», «над астрами висят недвижно пчелы, как души отлетевшие цветов» и «осина красный лист зажгла, и сентября не подождала…». Из ее книг летят птицы, мелькают мотыльки, в них ходят деревья, леденеет шиповник, вслед за отбывающими на юг птицами через огород вереницей несутся бабочки-капустницы. Но это не фенологический дневник поэта-натуралиста, не циферблат времен года. Поэт ведь не о природе пишет, о себе. Природа и лирическое «я» Безруковой неразделимы. «Что-то худо в природе, \\ Что-то худо во мне», — пишет…

Природа в ее стихах была непременным участником ее личных драм, я смею сравнить ее с тем, что древние греки называли хором. К ней она обращается за советом, природа разъясняет смысл ее поступков, темных и светлых сторон ее души, корит за ошибки, принимает и выслушивает ее исповеди, помогает разобраться в очередной драме любви.

А если Господь и обронит

Меня, как ненужный листок, —

Снега и дожди похоронят

И даже поплачут чуток…

… Она писала, что деревья и стога ходят друг к другу по ночам в гости, и хотела знать, больно ли бывает деревьям, когда осенью с них слетают желтые листья? Она твердо верила, что за этим банальным в глазах людей событием таится что-то непостижимое человеческому уму: «Может, что-то случилось, а мы говорим — листопад…» Она сердцем чувствовала себя маленькой, думающей, страждущей частицей огромной вселенной. Видя, как слабая травинка сокрушает над собой панцирь асфальта, она восхищалась «мужеством природы // Быть там, где ей запрещено» и оплакивала ее же, прижатую дверью. Вместе с лопухом, развесившим у плетня уши, она «подслушивала птичьи разговоры», а березы считала индейцами и своими «одноплеменницами», призывая защитить их от резервации. Озоруя, она называла пророка Илью «кровельщиком-шабашником с молотком», что «с недосыпа» «нечаянно просыпал// На крышу пригоршню гвоздей». Но вполне чувствовала себя одной из тех, к кому пришел в этот мир Спаситель, твердо знала, что безгрешных нет

В этой встрече ведь я неповинна.

Неповинны в прощании Вы.

Все прекрасно и непоправимо

Как полет полуночной листвы…

Когда слово оказывалось бессильным, чтобы передать чувства и смысл ее сердечной драмы, она прибегала к иносказаниям, превращалась в паутинку, в грешницу перед толпой осуждающих ее фарисеев.

К природе она и обращалась в минуты душевной невзгоды. Кроме Нее, у Галины не было поверенного в последних вопросах бытия. Она и советчик, и божество, и чистота.

Она писала, что деревьям нельзя жить без друзей, но сама она в жизни верных друзей не имела. Чувствуя под панцирем асфальта, по которому ходят люди, не ведая, «что раньше тут была тропинка // И дивный зверь ходил по ней», сама она к себе в сердце так никого и не допустила…

Эпилог

Погибла Галя при скверных и до конца не выясненных обстоятельствах.

Двухэтажное здание с мансардой архитектора Росси на углу Студенческого переулка и бульвара Радищева, занимаемое редакцией газеты «Смена», в 1990-е годы стала прибирать к рукам газета бесплатных объявлений «Из рук в руки». Взрослые газеты, занимаясь политикой и пиаром, кое-как еще выживали, а тираж молодежной «Смены» упал, наступали тяжкие для культуры времена, сотрудники газеты предательски бежали кто куда. И произошло то, что описано в известной русской сказке «Лиса, заяц и петух» с бодрым для зайца началом: «Была у зайца изба лубяная, а у лисы ледяная…» и неизвестным пока концом. В том псевдодемократическом обществе, где кричали о правах человека и убивали в подъездах за то, что ты человек, места прежней газете тверской молодежи, не нашлось. Докатилась она до штата из двух человек, коих содержал по устному договору с областной администрацией владелец газеты бесплатных объявлений. Галю из светелки к тому времени выставили, сидела она с редактором Ларисой Виноградовой в продуваемом сквозняками холле второго этажа.

А в апреле 1999-го, в аккурат перед Первомаем, благодетель, занимавший теперь уже все здание бывшей «Смены», решил и вовсе расстаться с нею, о чем и было доложено небольшому ее коллективу. Говорили потом, что Галину будто бы и не уволили, а предложили два раза в месяц приходить и получать из милости какое-то пособие. Она все эти дни пребывала в состоянии безысходности. О том последнем дне ее коллега и близкая подруга Галина Феоктистова напишет: «…весной 99-го закрыли невыгодную «Смену+». И она (Безрукова), последняя хранительница тверской молодежки (благословленной М.Горьким и Б. Полевым), оказалась ненужной, сокращенной из жизни. «Жить незачем и не на что…» В этом потерянном состоянии и шла по улице Твери в роковой апрельский вечер. Удар автомашины – ее последнее столкновение с нашей чумной явью.

Осиротел дом, где остались мама Ольга Моисеевна и дочь Анастасия. Осиротели и мы, ее друзья, коллеги, запоздало повинившиеся за одиночество, брошенность Галки.

Остались стихи. Опубликованные в тоненькой «молодогвардейской» книжке «Расклейщица афиш» и в сборнике «Светелка», который выпустил, спасибо ему, бывший сменовец Саша Душенков. И стихи в столе, не увидевшие свет при жизни Гали…» 

Михаил Петров